горен пiдросiс

надо вот такое на бнваче делать раз в неделю, с вечера пятницы по утро субботы отключать принудительно блеклисты на 12 часов и все желающие выпускают пар https://en.wikipedia.org/wiki/The_Purge_(TV_series) http://rutor.info/torrent/651449/sudnaja-noch_the-purge-01x01-iz-10-2018-web-dlrip-1080p-ideafilm

не мог никак понять кого же мне напоминает горен, когда он пишет вот такие в кавычках мысли #S0FICI, а тут вдруг вспомнил, он напоминает мне двух долбоёбов, которые мертвы, из пьесы/фильма, одного звали розенкранц, а второго гильденстерн, и как они там по тупняку открывали для себя законы физики, которые известны давно всем, жопа короче, а ведь горену скоро сороковник стукнет.. миша, ты часом не умственно отсталый?

Программирование - это самая трудная из массовых профессий, нужно обладать способностью первоклассного математика к абстракции и логическому мышлению. - Да ты же просто склеиваешь говнофрайемворки с говнобиблиотеками и фиксишь, пока QA не зааппрувит. - Ты чё, пёс, я математик!

Короч, чо надо (на порцию): 1-2 морковки, 3-4 желтка, 3-4 зубчика чеснока. Морква натирается на тёрке, желтки достаются из белка (белок сжирается так), и перемешиваются с морковкой, затем натирается чеснок, или давится чеснокодавилкой. Солим, перемешиваем - охуеньчик!

https://vk.com/ilust?w=wall-49680000_421045 > Вот она, нежно сопит в моих объятиях. Такая беззащитная, хрупкая, крепко спит, уткнувшись лицом в мою шею. Кто бы мог подумать, что в этой девушке с глазками невинного ангелочка, может жить жёсткое, полное страсти и разврата исчадие ада. Дьяволица с безграничными сексуальными желаниями и шикарной внешностью. Чёрное бельё, длинные волосы, красивая грудь. Её божественное тело с очаровательной фигурой, покорило меня своей красотой, превратив в раба, готового на все, ради улыбки моей госпожи. Её движения, поцелуи, касания — все сводило с ума. Такого со мной ещё никогда не было. Она извивалась на мне словно змея. Её алые ногти так страстно мучали моё тело, оставляя следы в виде царапин, что мне хотелось чтобы это продолжалось вечно. Её поцелуи осыпали меня. Я чувствовал её безграничную власть над собой. Её ласки моего члена не сравнимы ни с чем. Нежность постоянно чередовалась с грубостью. Она могла позволить себе все. Я был полностью в её власти. Искры шли из глаз от её пластики на мне, от руки, которой она сжимала мою шею, от её бесцеремонного использования моих губ, сев на них сверху. Мои руки были изолированы от каких-либо прикосновений к ней, узлом её чулков, затянутым на стенке нашей кровати. Я лишь мог лежать и смотреть, восхищаясь её талантом. Она не занималась со мной любовью, она трахала, выжимая из меня все соки. С ума сойти как же мне повезло с ней. Такая маленькая, беззащитная с виду, спит тихонько сопя, уткнувшись в мою шею. Но я то знаю, насколько бывает обманчива внешность.

Чпокались, где отец работает, где ест, где он спит, не дом, а траходром! Где бы ещё почпокаца?

https://subudaybator.livejournal.com/314829.html Дерюченко вдруг заговорил по-русски. Это противоестественное событие было связано с целым рядом неприятных происшествий в дерюченковском гнезде. Началось с того, что жена Дерюченко, – к слову сказать, существо, абсолютно безразличное к украинской идее, – собралась родить. Как ни сильно взволновали Дерюченко перспективы развития славного казацкого рода, они еще не способны были выбить его из седла. На чистом украинском языке он потребовал у Братченко лошадей для поездки к акушерке. Братченко не отказал себе в удовольствии высказать несколько сентенций, осуждающих как рождение молодого Дерюченко, не предусмотренное транспортным планом колонии, так и приглашение акушерки из города, ибо, по мнению Антона, «один черт – что с акушеркой, что без акушерки». Все-таки лошадей он Дерюченко дал. На другой же день обнаружилось, что роженицу нужно везти в город. Антон так расстроился, что потерял представление о действительности и даже сказал: – Не дам! Но и я, и Шере, и вся общественность колонии столь сурово и энергично осудили поведение Братченко, что лошадей пришлось дать. Дерюченко выслушал разглагольствования Антона терпеливо и уговаривал его, сохраняя прежнюю сочность и великодушие выражений: – Позаяк ця справа вымагаэ дужэ швыдкого выришення, нэ можна гаяти часу, шановный товарыщу Братченко. Антон орудовал математическими данными и был уверен в их особой убедительности: – За акушеркой пару лошадей гоняли? Гоняли. Акушерку отвозили в город, тоже пару лошадей? По-вашему, лошадям очень интересно, кто там родит? – Але ж, товарищу… – Вот вам и «але»! А вы подумайте, что будет, если все начнут такие безобразия!.. В знак протеста Антон запрягал по родильным делам самых нелюбимых и нерысистых лошадей, обьявлял фаэтон испорченным и подавал шарабан, на козлы усаживал Сороку – явный признак того, что выезд не парадный. Но до настоящего белого каления Антон дошел тогда, когда Дерюченко потребовал лошадей ехать за роженицей. Он, впрочем, не был счастливым отцом: его первенец, названный поспешно Тарасом, прожил в родильном доме только одну неделю и скончался, ничего существенного не прибавив к истории казацкого рода. Дерюченко носил на физиономии вполне уместный траур и говорил несколько расслаблено, но его горе все же не пахло ничем особенно трагическим, и Дерюченко упорно продолжал выражаться на украинском языке. Зато Братченко от возмущения и бессильного гнева ене находил слов ни на каком языке, и из его уст вылетали только малопонятные отрывки: – Даром все равно гоняли! Извозчика… спешить некуда… можно гаяты час. Все родить будут… И все без толку… Дерюченко возвратил в свое гнездо незадачливую родильницу, и страдания Братченко надолго прекратились. В этой печальной истории Братченко больше не принимал участия, но история на этом не окончилась. Тараса Дерюченко еще не было на свете, когда в историю случайно зацепилась посторонняя тема, которая, однако, в дальнейшем оказалась отнюдь не посторонней. Тема эта для Дерюченко была тоже страдательной. Заключалась она в следующем. Воспитатели и весь персонал колонии получали пищевое довольствие из общего котла колонистов в горячем виде. Но с некоторого времени, идя навстречу особенностям семейного быта и желая немного разгрузить кухню, я разрешил Калине Ивановичу выдавать кое-кому продукты в сухом виде. Так получал пищевое довольствие и Дерюченко. Как-то я достал в городе самое минимальное количество коровьего масла. Его было так мало, что хватило только на несколько дней для котла. Конечно, никому и в голову не приходило, что это масло можно включить в сухой паек. но Дерюченко очень забеспокоился, узнав, что в котле колонистов уже в течение трех дней плавает драгоценный продукт. Он поспешил перестроиться и подал заявление, что будет пользоваться общим котлом, а сухого пайка получать не желает. К несчастью, к моменту такой перестройки весь запас коровьего масла в кладовой Калины Ивановича был исчерпан, и это дало основание Дерюченко прибежать ко мне с горячим протестом: – Не можно знущатися над людьми! Да ж те масло? – Масло? Масла уже нет, сьели. Дерюченко написал заявление, что он и его семья будут получать продукты в сухом виде. Пожалуйста! Но через два дня снова привез Калина Иванович масло, и снова в таком же малом количестве. Дерюченко с зубовным скрежетом перенес и это горе и даже на котел не перешел. Но что-то случилось в нашем наробразе, намечался какой-то затяжной процесс периодического вкрапления масла в организмы деятелей народного образования и воспитанников. Калина Иванович то и дело, приезжай из города, доставал из-под сиденья небольшой «глечик», прикрытый сверху чистеньким куском марли. Дошло до того, что Калина Иванович без этого «глечика» уже в город и не ездил. Чаще всего, разумеется, бывало, что «глечик» обратно приезжал ничем не прикрытый, и Калина Иванович небрежно перебрасывал его в соломе на дне шарабана и говорил: – Такой бессознательный народ! Ну и дай же человеку, чтобы было на что глянуть. Что ж вы даете, паразиты: чи его нюхать, чи его исты? Но все же Дерюченко не выдержал: снова перешел на котел. Однако этот человек не способен был наблюдать жизнь в ее динамике, он не обратил внимания на то, что кривая жиров в колонии неуклонно повышается, обладая же слабым политическим развитием, не знал, что количество на известной степени должно перейти в качество. Этот переход неожиданно обрушился на голову его фамилии. Масло мы вдруг стали получать в таком обилии, что я нашел возможным за истекшие полмесяца выдать его в составе сухого пайка. Жены, бабушки, старшие дочки, тещи и другие персонажи второстепенного значения потащили из кладовой Калины Ивановича в свои квартиры золотистые кубики, вознаграждая себя за долговременное терпение, а Дерюченко не потащил: он неосмотрительно сьел причитающиеся ему жиры в неуловимом и непритязательном оформлении колонистского котла. Дерюченко даже побледнел от тоски и упорной неудачи. В полной растерянности он написал заявление о желании получать пищевое довольствие в сухом виде. Его горе было глубоко, и он вызывал всеобщее сочувствие, но и в этом горе он держался как казак и как мужчина и не бросил родного украинского языка. В этот момент тема жиров хронологически совпала с неудавшейся попыткой продолжить род Дерюченко. Дерюченко с женой терпеливо дожевывали горестные воспоминания о Тарасе, когда судьба решила восстановить равновесие и принесла Дерюченко давно заслуженную радость: в приказе по колонии было отдано распоряжение выдать сухой паек «за истекшие полмесяца», и в составе сухого пайка было показано снова коровье масло. Счастливый Дерюченко пришел к Калине Ивановичу с кошелкой. Светило солнце, и все живое радовалось. Но это продолжалось недолго. Уже через полчаса Дерюченко прибежал ко мне, расстроенный и оскорбленный до глубины души. Удары судьбы по его крепкой голове сделались уже нестерпимыми, человек сошел с рельсов и колотил колесами по шпалам на чистом русском языке: – Почему не выданы жиры на моего сына? – На какого сына? – спросил я удивленно. – На Тараса. Как «на какого»? Это самоуправство, товарищ заведующий! Полагается выдавать паек на всех членов семьи, и выдавайте. – Но у вас же нет никакого сына Тараса. – Это не ваше дело, есть или нет. Я вам представил удостоверение, что мой сын Тарас родился второго июня, а умер десятого июня, значит, и выдавайте ему жиры за восемь дней… Калина Иванович, специально пришедший наблюдать за тяжбой, взял осторожно Дерюченко за локоть: – Товарищ Дерюченко, какой же адиот такого маленького ребенка кормит маслом? Вы сообразите, разве ребенок может выдержать такую пищу? Я дико посмотрел на обоих. – Калина Иванович, что это вы сегодня!.. Этот маленький ребенок умер три недели назад… – Ах, да, так он же помер? так чего ж вам нужно? Ему теперь масло, все равно как покойнику кадило, поможет. Да он же и есть покойник, если можно так выразиться. Дерюченко злой вертелся по комнате и рубил ладонью воздух: – В моем семействе в течение восьми дней был равноправный член, а вы должны выдать. Калина Иванович, с трудом подавляя улыбку, доказывал: – Какой же он равноправный? Это ж только по теории равноправный, а прахтически в нем же ничего нет: чи он был на свете, чи его не было, одна видимость. Но Дерюченко сошел с рельсов, и дальнейшее его движение было беспорядочным и безобразным. Он потерял всякие выражения стиля, и даже все специальные признаки его существа как-то раскрутились и повисли: и усы, и шевелюра, и галстук. В таком виде он докатился до завгубнаробразом и произвел на него нежелательное впечатление. Завгубнаробразом вызвал меня и сказал: – Приходил ко мне ваш воспитатель с жалобой. Знаете что? Надо таких гнать. Как вы можете держать в колонии такого невыносимого шкурника? он мне такую чушь молол: какой-то Тарас, масло, черт знает что! – А ведь назначили его вы. – Не может быть… Гоните немедленно! К таким приятным результатам привело взаимно усиленное действие двух тем: Тараса и масла. Дерюченко с женой выехали по той же дороге, что и Родимчик. Я радовался, колонисты радовались, и радовался небольшой клочок украинской природы, расположенный в непосредственной близости к описываемым событиям.

За что запретили "Ну, погоди!". Ничего святого у свидомитов нет, раньше не было ебанутых тлетворных нравов, феминисток третьей волны и всякого такого этакого и никто ничего такого не думал. Не готовы пидорашки к свободе, не готовы, всё обосрут и переверсят. > Акт поедания довольно часто выступает в фольклоре как метафора интимной связи. Неслучайно в культурах многих народов понятия полового акта и принятия пищи обозначаются одним и тем же словом – отведать. И Волк, безусловно, хочет отведать Зайца. Вкусить. Заяц – запретный плод. Ради удовлетворения своего маниакального влечения Волк готов на любые сумасбродства. Он использует весь арсенал средств – от агрессивного нападения до «сватовства»: в четырнадцатом выпуске разодетый Волк приходит к Зайцу с букетом роз и сидром (заменителем шампанского). > Заяц – откровенный сексуальный объект. Он – «комсомолка, спортсменка и просто красавица» – кокетливо вскрикивает женским голосом, заманчиво убегает, надевает рыжие парики, платья. Он даже может быть надувным – как продукт секс-шопа (сцена на пляже, когда Свинья в лифчиках надувает зайца-игрушку). > Заяц – мальчик-подросток, а возможно, и лилипут, то есть вечный мальчик с несколько ослабленным выражением пола. В паре с Волком Заяц, безусловно, женская составляющая. Кстати, во время совместных танцев миниатюрный Заяц напоминает Джульетту Мазину из фильма «Джинджер и Фред». Дуэт «Волк и Заяц» – сексуальная клоунада, в которой роль незадачливого «рыжего пидораса» исполняет бедолага-Волк, а ускользающую «белую» педовку – Заяц. > Волк комичен своей гомосексуальной перверсией, выражающейся, в первую очередь, в одежде. Розовые рубашки с глубоким вырезом, костюм «морячка» – также известное гомосексуальное клише. События подчеркивают поврежденную мужскую суть Волка. Заяц, марширующий с барабаном и надувными шариками, Заяц в трусиках – сексуальные раздражители Волка. Шарики, трусики – символические детские аксессуары для педофила. > Волк – носитель доминирующей активной сути, но при случае он охотно с ней расстается. В зимнем эпизоде Волк переодевается Снегурочкой и чувствует себя в женской одежде более чем комфортно. Сотрудник музея Бегемот – фактически опускает Волка, подставив под его голову туловище Венеры – человеческое женское тело в антропоморфном мире! – однозначная метафора. Волк от унижения плачет. Ему снятся эротические сны, где из насильника он превращается в жертву, а мучитель-Заяц становится палачом с ножницами – призрак кастрации и падения. > Развязка каждого сюжета «Ну, погоди!» – сорвавшийся коитус. Волк скалит клыки, вздымает руки (запугивает), но Зайцу всегда удается избежать насилия – это заложено в сексуальной модели их взаимоотношений. Она запрограммирована создателями, только в жанре игровой инфантильной погони.

хуй #говнорашка #прекрасное #сталирасты #мысли

Летят самолёты - вперёд пидрососы! Плывут параходы - вперёд пидрососы! Чалят подлодки - вперёд пидрососы!

как страшна, жыдь