Сижу я, значит, десятый час на пересадке. Трачу остатки аккумулятора, показывая фотки чуркам, которые собрались вокруг меня, иногда сплю посреди кучи индусов, чтобы теплее было, в общем, заебись провожу время. Но время моего вылета приближается, и откуда-то, словно гремлины, повылезали мои соотечественники. Из индий домой летят. Отдыхали, епта. И такие, блядь, карикатурные! Эти семьи с детьми и женами, которые постоянно разговаривают в надменно-недовольном тоне. Эти, блядь, испуганные оглядывания, когда юнит русни потерял остальные. Господи, тут даже двое пацанчиков в спортивных костюмах были, они сидели на кортах, а у одного кепка не до конца надета. Пиздец, рассказали б мне такое — не поверил бы. О’кей, выстраиваемся в очередь на досмотр. И тут я замечаю, что у многих паспорта голубого цвета. Странно. Хохлы домой через Москву летят? Потом смотрю внимательнее на экраны и вижу, что у выхода рядом с моим на 10 минут раньше отправляется рейс на Киев. Похоже, в аэропорту решили всю русню собрать ночью и разом от нее избавиться, чтобы людей не пугали. Прохожу досмотр и отправляюсь в зал ожидания своего рейса. И какого же было мое удивление, когда там я встретил спокойных, интеллигентных людей! Исключений было всего пара человек, остальные же — шоб я среди них жил. А куда подевалась вся гопота? А вся гопота улетела в Киев. Какие делаем выводы? Нет, про то, что хуже хохлов нет вообще ничего, мы уже все давно знаем. Вывод делаем другой: нормальные русские существуют, и они все живут в Москве.

Поймали малюсенькую попутку и залезли в нее втроем. Скоро дорога стала совсем лоскутным одеялом, водитель извинился и сказал, что колеса бьются, и нам лучше выходить. Высадил в страшно неудобном месте. Пришлось пройти пару километров в гору до ровного места. Машин нет. А те, что проезжают — груженные всей семьей туристы. А нас трое. Время идет. Терпеть не могу ловить попутки, если честно. Хотя постоянно этим занимаюсь. Как-то это занятие противоречит всему моему существу. Стоять, ждать, терпеть неопределенность, просить кого — пусть и чисто формально. Остановился микроавтобус. Внутри только водитель и его маленькая дочка. Отлично. Едем как короли. Эти из Краснодара с утра выехали и весь день катаются по красивым местам. Хорошо им! Водитель спрашивает меня всякое, я рассказываю. Пожалуйста, мне не жалко. — А из Хадыженска знаешь маршруты какие-нибудь? У меня там дача. — Ой, один знаю. Но не помню, откуда начинается. Южнее Хадыженска... Я про него на сайте написал и забыл сразу. — А на каком сайте? — Ну... — я замешкался, — «вейпоинт». — Это где сверху карта такая большая, да? И как по голове ударило. Водила, значит, меня подвозит, а я сайт забросил. Решил, что какую-то глупую ерунду делаю. А теперь за секунду стыдно стало. Приедет домой, откроет гугол, а там пусто. Потому что я нихрена не сделал. Стыдоба какая. * * * * Дошли до места для ночевки. Как раз солнце только-только за гору спряталось. Куча палаток: рабы повыбирались на майские праздники. Палатки стоят большими кустиками: видно, что на поляне четыре группы, но очень большие. — Добрый вечер! — бросаю я, проходя мимо одной такой группы в поисках ровного места. Не то, чтобы мне очень хотелось с ними здороваться, просто люди в горах должны быть добрыми, вот и улыбаюсь им. — Вечер добрый! — отвечает мне мужик. — А мы ваш отчет читали! — сразу за ним раздается женский голос. — Какой отчет? — на полном автомате спрашиваю я. — Где парень дредастый был! — отвечает мне девочка, — У вас еще нос сгорел! Блядь. — У вас внешность запоминающаяся просто! — добавляет она мне. * * * * Наобещал ребятам печек на приюте. Чтобы не ленились идти. У самого все лицо измучено ветром и руки вот-вот отвалятся от холода. Начинаю от них отставать. Хотя сам понимаю, что ночевать будем в палатках — народу там будет не меньше, чем на предыдущем месте стоянки — да и комната с печкой на замок поди закрыта. Пришли. Мало того, что все домики забиты, так еще и какая-то администрация на приюте шатается. Ну и хуй с ними. Надо было приходить в конце мая. Ставлю палатки. Рядом к поддону резво лает на меня собака. Живодеры, на такой мороз собаку притащили. Делать больше нечего. А я терпеть не могу, когда собака на меня лает. — Ну, чего лаешь? А? — кричу на нее. И иду к ней. Когда осталось пара метров — собака срывается с места с такой силой, что тяжеленный поддон, который я не смог и на сантиметр сдвинуть, расчитанный на огромную палатку, срывается с места вместе с собакой, и та прыгает на меня. Я аж опешил от неожиданности. И давай со мной играться! — Скучно тебе! А-а, мать твою!.. Хозяйка собаки засмеялась от облегчения. — Ну все, иди на хер! — говорю я собаке и иду назад палатку ставить. Хозяйка решила, что собаке и правда не помешает внимание. Отвязала, смотрит на меня. — Простите, а это ваш отчет в жеже? «Жеже», блядь. Бросаю взгляд на своего компаньона. Тот улыбается. — А то мы по большей части им вдохновились, — смеется хозяйка. — Какой именно отчет? — Где девочка с косичками была. — Ну тогда вы теперь имеете представление, каково это было. Правда, было чуть теплее. — Да, мы уже обалдели прошлой ночью. Поначитаются, блядь, хуйни всякой, а потом собак морозят и места на приюте нет. * * * * А вообще спасибо всем дредастым парням и девочкам с косичками. Без вас бы ничего этого не было. И, может быть, без вас на приюте мне бы нашлось место.

Каждое утро происходит одно и то же. Просыпаешься. Надо идти в школу. Даже если выходной — все равно тебе в голову в первую очередь придет мысль о том, что надо идти в школу. А только через секунду придет другая мысль, которая успокоит и скажет, что в понедельник. Не сегодня. Но сегодня не выходной. Надо идти. Тебе не хочется спать больше, но ты все равно лежишь в кровати. Потому что боишься. Потому что не хочешь идти. Тебе кажется, что если ты полежишь еще десять минут — что-то поменяется. Да нихрена не поменяется. Через десять минут все так же придется идти в школу. Приходишь в класс. Через пару минут звонок на первый урок. Всего их будет шесть. Ты рад видеть одноклассников, хотя отношения у тебя с ними так себе. Рад видеть, потому что не одному тебе приходится терпеть уроки. К концу учебного дня за окном вовсю светит солнце. На деревьях ярко-зеленые листья. Люблю, когда ярко светит солнце. Сразу хочется что-то делать. Только не сидеть на заднице за партой. Сами уроки тебя не парят. И даже домашние задания — ты их уже давно не делаешь, а учителя закрывают на это глаза. Потому что я могу обидеться и перестать отвечать на уроке. И тогда жизнь учителя станет еще более бессмысленной, чем моя. Тебя убивает то, что приходится сидеть. Задница затекает. И то, что от этой школы никуда не убежишь. Завтра придется идти в школу снова. И послезавтра. Уже несколько лет. И еще несколько лет впереди. Закрываешь глаза и видишь календарь. Сейчас какой-нибудь весенний месяц. Считаешь, сколько осталось до лета. А потом в голове остается одна мысль. Надо побыстрее решить: облить кипятком ботинки или лежать весь день с больной ногой. Мысль встала посреди головы не уходит. Да что за хуйня? Я от скуки заснул и начал бредить? Открываю глаза. Вижу свет. Значит, уже пять утра, и надо решить, что делать. В голове появляется контекст. Будто бы кто-то отвечает на твои вопросы. Где я? Ты в палатке, завернутый в спальный мешок. Зачем мне обливать кипятком ботинки? Потому что они замерзли, и ты их не сможешь надеть, не растопив. Зачем мне валяться целый день с больной ногой? Потому что вчера ты угробил коленку своими новыми снегоступами и теперь тебе больно даже в спальном мешке ворочаться. Почему важно решить, что делать? Потому что до ближайшего человека два дня ходу, а связи нет. Как я здесь оказался? Ты выбрал это место для ночевки, потому что оно в низине, где нет ветра, ровное, с питьевой водой рядом. На кой черт я вообще пришел сюда? На этот вопрос — тишина. Тебе кажется, что если ты полежишь еще десять минут — что-то поменяется. Да нихрена не поменяется. Ты делаешь глубокий вдох и быстро расстегиваешь спальный мешок. Морозный воздух заходит внутрь. Начинаешь натягивать на себя холодную одежду. Руки дрожат, рукава натянуть не можешь. От холода тяжело дышишь и материшься вполголоса. Странная привычка. Ни за кем ее не замечал, кроме себя. Ах да, еще мой отец так делал. Он холод вообще ненавидел. Говорил, что слишком много мерз за свою жизнь. В сибири цеха строил. И уехал оттуда на юг к чертовой матери. С возрастом я все больше напоминаю своего отца. Те же манеры, тот же характер. Хотя когда он был жив — не был похож ничуть. А через несколько лет после смерти стал если не его копией, то пародией точно. Странно. А, может, дело в том, что это не я поменялся, а просто образ отца нарисовал по своему подобию? Я-то вообще ничего не помню дальше сегодняшнего утра. А все, что было до этого, вспоминается как мутный, бредовый сон. Какого черта мне уже много лет подряд снится одна школа, которую я закончил много лет назад? На этот вопрос тоже нет ответа. А, может, я сейчас сплю? Расстегиваю палатку, оглядываюсь и вижу ярко-белый снег вокруг. Нет, во сне не бывает так светло. Люблю, когда ярко светит солнце. Нет, сегодня надо идти. Нога болит — ну и черт с ней, потерплю. Я терпеть не могу только лежать без дела. Потому что знаю: нихрена не поменяется. Я обязательно выберусь отсюда. А потом приду снова. Я не знаю, почему. Наверное, я просто люблю, когда ярко светит солнце. (а эта пафосная история посвящается маленькой девочке, которая мерзла в палатке рядом с моей)

Про велосипеды. Я не помню, был ли у меня трехколесный велосипед. Наверное, был, просто не помню. Зато я точно помню, что у меня была шикарная советская детская машина на педальном приводе. Не знаю, где родители ее откопали. На ней можно было рулить рулем и ездить при помощи педалей. Последнее я, правда, так и не осилил. Педали были просто невероятно тугими. Вдобавок они были очень неудобно расположены, так что пол-оборота я еще мог сделать, а дальше они вставали в неудобное положение и прокрутить дальше я их не мог. Зато у машинки не было дна, так что решение было очевидным: можно было грести ногами о землю! Все бы ничего, только взрослые от этого со смеху укатывались. Дали ему машину с педалями, а он ее ногами елозит! Я был еще маленький и не мог объяснить, что попробовали бы они на моем месте покрутить эти сраные педали, да и мысль что-то объяснить вообще мне в голову не приходила: я смотрел на их реакцию и лишь понимал, что я все делаю неправильно. Года в четыре у меня появился маленький двухколесный велосипед. Ездить я на нем не умел. Поэтому мой дед, первоклассный токарь всея апшеронский завод лессельмаш, сделал для него training wheels. Но это я через много лет узнал, что они называются training wheels. Тогда они тоже как-то назывались, но я не помню, как. Так вот, на получившемся четырехколесном чудище я мог ездить. но проезжать больше тридцати метров отказывался. Эта херня грохочет, не едет нихрена, никакого удовольствия. Потом мне в руки попался такой же маленький двухколесный велосипед моей двоюродной сестры. В отличие от того, что был у меня, у него были большие, толстые шины. Я сел на него — и сразу поехал. Радости полные штаны: ехал и мне не верилось, что я не падаю на двух колесах. Так и ездил по улицам кругами, пока не надоело. За всем этим наблюдали пацаны с улицы. Говорили, что, дескать, наконец-то ты научился. «Наконец-то» — в том смысле, что теперь я буду с ними ездить. Вообще велосипед был у каждого пацана на улице. Как и полагается последнему уебищу, я научился ездить позже всех. Банда в пять человек доезжала до места, останавливалась, и каждый, остановившись, прокручивал педаль назад, чтобы потом было удобно трогаться: задних тормозов на этих махоньких великах не ставили. Хотя нет: помню, у кого-то таки был тормоз, и он очень расстраивался по этому поводу. Он не мог сделать это лихое движение ногой, сопровождавшееся щелканьем, и ему приходилось немного продвигать велосипед вперед. Вскоре мы все пересели на взрослые велосипеды. Ну как — «взрослые»... Мы их называли «взросляками», а на самом деле это были те же детские велосипеды, только побольше. Но они были не у всех. Кое-кому приходилось и правда ездить на взрослых велосипедах. Особым наказанием от судьбы была рама. «Рама» — это горизонтальная часть классической треугольной рамы, которая идет от сидушки (это я лет через пятнадцать узнал, что она называется «седло») до руля. Мы были маленькие, и даже если сесть на эту раму — ноги до педалей доставать не будут. Поэтому те, кому выпала нелегкая судьба ездить на таком агрегате, ехал сбоку от этой рамы, просунув тело в треугольник. У меня велосипед был хороший, но даже с полностью опущеной сидушкой ноги до педалей не доставали, поэтому я ездил стоя. Это меня совершенно не напрягало. Велосипед был у каждого. Отсутствие велосипеда являлось синонимом для ужасного детства. У моего сводного брата (когда меня еще и в проекте не было) велосипед уперли. На следующий день он пришел гулять с друзьями, как обычно, только без велосипеда. Все поехали, а он побежал за ними. Тетка посмотрела на это с облившимся кровью сердцем и на следующий день купила ему новый. Правда, потом целый месяц до следующей получки пришлось сидеть на каше. Потом велосипед утырили и у меня. Правда, произошло это при обстоятельствах, которые слегка затмили горе от кражи: велосипед украл один из зевак, который пришел посмотреть на то, как горит наш дом. Сгорел весь второй этаж вместе с крышей, сильно покорежило первый. Впрочем, хоть я и жил на пепелище, мысль о том, что у меня теперь еще и велосипеда нет радости мне не добавляла. Это было когда я учился во втором классе. Крышу восстановили очень быстро. Все соседи собрались на стройку. Зрелище со стороны было еще то: куча людей лазит, как муравьи, отовсюду стук, визг пил, мой отец изредка матерится. Случилась, правда, и беда: отец нечаянно ударил себе по морде заведенной бензопилой. Зрелище было еще то... Ну ничего, зажило — один шрамик остался. Что-то я отвлекся. Велосипеды. Через пару месяцев отец нашел вора, отпиздил и вернул велосипед. Я и не удивился даже. Когда я был маленький — я искренне верил, что отец знает все, умеет все и может все. Вор в целях конспирации перекрасил велик отвратительной половой краской, которая отваливалась кусками. В такой боевой расцветке он мне и прослужил до конца. На велосипедах просто катались. На велосипеде ездили в магазин, куда нас без конца посылали родители. На велосипеде ездили на речку купаться. На велосипеде ездили в окрестные хутора на рыбалку. На велосипеде ездили на дачи тырить клубнику. Часто организоывали экспедиции «вон на ту стройку» или еще куда. Ездить по дорогам было страшновато. Как-то раз я нашел кругленькое зеркальце с креплением на руль и сразу его поставил на свой велик. Теперь не надо было оборачиваться, услышав за спиной звук приближающеся машины и рисковать потерей равновесия, можно было просто взглянуть в зеркало! Ну а после этого я обычно съезжал на обочину. Если у кого-то по какой-то причине не было велосипеда — временно, либо одолжил кому, либо камеру заклеить надо — ездили вдвоем на одном. Удобнее всего было везти пассажира верхом на багажнике стоя. То есть ты сидишь, а он стоит сзади на багажнике ногами и руками упирается тебе в плечи. По ощущениям так было не тяжело. Меньше шансов свалиться где-нибудь на повороте. Не помню какого-либо серьезного техобслуживания, кроме замены камер. Ну, цепь подтянуть. Кто-то даже спицы крутил — для меня смысл этой процедуры остался непонятен. Да и вообще не помню каких-либо серьезных поломок. Иногда шишки в колесах появлялись. Дырявые камеры заклеивали каким-нибудь сраным «моментом» даже не обезжиривая. Иногда даже сырую резину клеили — я у отца утюжок специальный для этого брал. Сами да, падали часто, и всегда неожиданно, и всегда обидно, потому что катился ты со скоростью пешехода. Дыхание сбивается от падения, во рту вкус дорожной пыли, руки-ноги разбиты в кровь, пытаешься отдышаться, стонешь и чувствуешь, что сейчас заплачешь. И грустно чешешь домой. Разумеется, у нас всех было по две звезды на каждый велосипед. Исключением был только мой сосед напротив. Ему родители купили «скоростной велосипед». А мы толпились вокруг чудо-агрегата, пытаясь понять, как все эти переключалки должны работать. Катался на этом велосипеде тот сосед раз или два, и все. Не знаю, почему. Потом мы все повзрослели и ездить на велосипедах перестали. Потом я открыл для себя мир за пределами родной деревни и снова стал видеть велосипеды. И это меня приводило в ужас. Первый ужас я испытал тогда, когда увидел, как парень запихивает велосипед в лифт. Это выглядело страшно неуклюже, велосипед еле помещался, цеплялся, стучал о стенки. Мне стало жалко парня. Я мысленно представлял, как ему тяжело. Я-то в последний раз поднимал велосипед еще когда маленький был, да и велик был из цельнолитого чугуния, не то что сейчас. С другой стороны я, конечно, понимал, что что еще парню остается — не по лестнице же тащить? Дальше мне стало еще хуже. Я увидел, как парень закатывает этот велик в свою малюсенькую квартиру и загораживает им пол-коридора. Для меня это выглядело примерно так, будто сосед прошел в комнату и прямо посередине присел и с невозмутимым видом насрал на ковер. Нет, меня пугало не то, что у велосипеда шины грязные, меня пугал сам велосипед в доме. Я всю свою жизнь считал, что велосипед — это то, что ты закатываешь во двор, открыв калитку, и там бросаешь. Даже если собаки нет — все равно никто не тронет. Он же во дворе, а во двор чужие не заходят. Впрочем, к собакам в квартире я когда-то так же относился, а потом привык. Второй ужас я испытал увидев велосипедиста посреди московской пробки. Блядь, ездить на велосипеде рядом с машинами? Ну, ладно, ладно, это я точно чего-то не понимаю, пропустим это. Дальше у меня появились друзья в интернете, половина из которых оказалась неравнодушна к велосипедам. Это был ужас номер три. Я, э-эм, я узнал, что с велосипедом можно ебаться! Оказывается, надо считать километры и варить цепь в парафине, надо спорить о достоинствах разных переклюков, надо держать круду металлолами у себя в квартире... Обалдеть можно. Я всю жизнь считал, что велосипед — это что-то до предела простое, на чем ты приехал, бросил на асфальт и забыл. Даже выражение такое есть — «изобретать велосипед». А оказывается... Ну, ладно. Окончательно снесло крышу у меня тогда, когда я обнаружил, что все эти велосипедные фанатики считают себя... Э-э... Элитой? Элитой. Вот прямо так про себя и говорят. Это как-то совсем перевернуло мой мир. В своей родной деревне я иногда видел взрослых на велосипедах. Они всегда очень медленно и очень плавно ездят, спокойно перебирая педали. Ну и в общем-то это в ста процентах случаев означало, что перед тобой очень бедный человек. В смысле — небогатый. Ну вот бывают такие люди, которые бедные всю жизнь. Просто не научились по-другому и привыкли. Нет, никакого осуждения или отвращения мы к таким взрослым не испытывали. Мы их даже больше уважали. Им было интересно с нами возиться. Такие могли помочь смастерить что-нибудь. Один такой играл с нами в футбол. А тут какие-то агрессивные фанатики доказывают, что все, кто пользуется другим транспортом — быдло. Я и что думать не знал. Просто было очень странно. Это же всего лишь сраный велосипед! Ну езди на здоровье, если нравится, я, вон, тоже когда-то, но... Блин... Вот и все, что я думаю о велосипедах.

Сургут! Я наконец-то вспомнил название города — Сургут. Вот теперь можно рассказать историю. Дело было в феврале 2012 года. Пару месяцев назад прошли выборы в госдуму, на которые господин Навальный натравил своих цепных креаклов, что затем породили впечатляющие бурления говн в Москве. Я к тому времени бывал на нескольких массовых мероприятиях борцунов и мне очень понравилось. Только было это еще в те дремучие времена, когда «массовое мероприятие» было сходкой в 500 человек с последующим опиздюливанием всех ОМОНом. Только вот беда — я в то время торчал у себя дома в Апшеронске. Скучно. А тут 4 марта обещают очередные выборы Путина. Ну я и зашел к навальному в какую-то вебдваноль и нажал там кнопку «стать наблюдателем». Предложили на выбор кандидата, от которого я иду наблюдать. Выбрал Прохорова, потому что мне показалось, что он наименее пидор. Ну и забыл про это. Очухался только тогда, когда мне объявили, что все документы готовы и надо забрать их из штаба Прохорова в Краснодаре. Ну, раз готовы, значит, надо забирать да пиздрячить на выборы. В штабе дали на выбор любой участок, в котором я хочу наблюдать в своем Апшеронске. Выбрал центральный, что в РДК. Чтобы още. За день до дня Д изучаю все нужные пункты ФЗ, учу наизусть всю процедуру выборов, чтобы не ударить в грязь лицом. Со мной целая папка документов, бланк протокола, заявление на использование видеокамеры, бумажка для посчета голосующих и еще черт знает что. Итак, 4 марта 2012 года. Я встаю ни свет ни заря и иду на участок. «Здравствуйте, я наблюдатель», отдаю документы. Смотрю в пустую урну, листаю списки избирателей. Избирательная комиссия ведет себя уверенно и естественно, будто у них такие наблюдатели каждый Божий день приходят. Ну и тем лучше: подежурю, получу свой мнимый плюс в карму да пойду домой. Стою недалеко от урны. Рядом со мной пристроился молодой мент. Совершенно естественно интересуется, кто я и откуда тут появился. Рассказываю ему охуительные истории про Навального. Он мне рассказывает, как с опытом на нюх можно определить, нервничает ли человек. Короче, болтаем о ерунде всякой. Остальные наблюдатели — бабульки, для которых это уже сотые, наверное, выборы. Сидят в самом дальнем углу, болтают, едят, пьют. Одна только немного выделяется — она самая молодая, лет под 50, и ее из местной газеты прислали. Иногда ко мне подходят случайные люди, пытаются прочитать мой бейджик, на котором написано, от кого я наблюдатель, и неожиданно начинают хвалить. Часам к десяти звонит мой брат. Восторженный, радостный, одобрительный голос, тянет слова. — Сане-е-ек! А ты чего, на выборах! — Блин, вот стою, думаю — «как хорошо, еще никого знакомого не встретил»... Кто там тебе уже передал? — Да мне тут все доложи-и-или! Давай, Санек, дрючь их там... Ну и все в таком роде. Неожиданно. Ну, думаю, если братишка одобрил, то сам Бог велел тут постоять денек. Минут через десять звонит брат снова. Голос уже виноватый и печальный. — Санек, тут такое дело... И рассказывает мне, что позвонили ему «очень серьезные люди» и просят угомонить своего братца. Дескать, «тебе же тут еще работать». У моего брата здесь своя стройбригада. Отвечаю что-то вроде «хорошо, Леха». Кладу трубку. Стою. Думаю. Надо говорить «извините» и уходить. Блядь, да ну нахуй. Я тут уже несколько часов стою. Зря стоял, что ли? Пусть нахуй все идут, я остаюсь. Следующим номером программы было появление мента, которого до этого на участке не было. Низенький, лет 40, кто-то из начальства. Подходит ко мне в упор (думаю «блядь, из-за этого мудака мне еще урну не видно будет») и начинает вполне официальным языком вещать? — А вы наблюдатель? А у вас есть заявление? — Да, конечно, вот моя копия... — У вас камера. А вы знаете, что камерой на избирательном участке пользоваться нельзя? — Как это нельзя? В соответствии с (начинаю трещать заученные наизусть цитаты, как Навальный учил) я бла-бла имею право вести фото- и видеосъемку... — Но вы ведь понимаете, что вы не везде можете снимать? Вот, например, в кабинках... — Да, я не могу нарушать тайну голосования... И еще пара таких дурацких выпадов, которые я тоже парировал. Мент говорит «хорошо», разворачивается и уходит с участка. Ну и что это, блядь, было? Поворачиваюсь к тому молодому менту — тот плечами пожимает. Стою дальше. Часам к четырем на участок приходит человек, которого я ждал меньше всего — моя мамка. Я не помню, говорил ли я ей вообще, что иду на выборы наблюдателем и на какой участок. Мамка появилась в форме с майорскими погонами. Она у меня судебный пристав-исполнитель. Выходной, а она в форме, которую терпеть не может, но которую носить заставляют. Спрашиваю, чего она тут делает. Говорит, что мимо проходила. Ну да, ага. «Охраняете?» — спрашивает она у молодого мента. Тот виновато кивнул в ответ. Мамка уходит. За это время я чертовски устал стоять весь день, у меня разболелась голова, которую я заглушил анальгином, выклянчив его у бабок. Не без пользы, впрочем. Единственное, что я не мог контролировать — это выездное голосование. Я от местных достаточно наслышался про то, как избирательная комиссия указывает бабушкам пальчиком, куда надо ставить галочку, но я был единственным на участке из тех, кому было не похуй, урну без присмотра я оставить не мог, а разорваться надвое — тем более. Итак, участок закрывается. Высыпаем содержимое урн на стол. Тети из избирательной комиссии радостно похватали каждая по своей кучке бюллетеней и быстренько сосчитали, где сколько. В считанные минуты подсчет был закончен. Я понял, что настал мой звездный час, подшел к краю стола и сказал: — Так считать бюллетени нельзя. Все замолкли и уставились на меня. Я вспомнил, как отец мне объяснял, что такое идеальная тишина: «когда слышно, как летит комар, которого нет». Дальше я говорил вполголоса в огромном помещении, но мне казалось, что я говорю даже слишком громко. — Каждая бюллетень должна быть выложена на стол, так, чтобы все видели фамилию кандидата, и фамилия должна быть озвучена. Или что-то такое. Как Навальный учил. Секунд пять паузы. Чей-то неуверенный голос: — Но мы так до утра считать будем... — Ну, значит, придется до утра. Спорить со мной долго не стали. Где-то на трехсотой бюллетени все заебались, и я пошел на компромис. Раз всем все равно, кроме меня — покажите бюллетень одному лишь мне, озвучивать ничего не надо. Дело пошло быстрее. Самую молодую наблюдательницу, которая из газеты, заела на этом моменте совесть, она подошла ко мне и стала смотреть на бюллетени вместе со мной. Посчитали. Считаем контрольные цифры. Что-то не сходится на еденицу. Все вновь замолкли и уставились на меня. Я сижу на стуле с краю стола. Думаю пару секунд, потом опускаю глаза делаю величавый взмах рукой. Вся комната взрывается радостью. Смеются, шутят, чуть ли не лезут обниматься со мной. Как будто на свадьбу попал. В торжественной обстановке подписываем протоколы. Я ухожу с участка, меня догоняют и благодарят. Твою ж мать. Цитирую им напоследок Талькова — «сатана гулять устал, гаснут свечи, кончен бал», кланяюсь и ухожу. Идти домой было тяжело. Заебался просто в говно. Думал — не дойду. Почти сутки на ногах стоять, да еще и такие НЕРВНЫЕ ПОТРЯСЕНИЯ. Проскакивали мысли, что меня сейчас какие-нибудь менты могут догнать и опиздюлить. но я так заебался, что мне было насрать. Весь следующий день был посвящен выяснению того, что же, блядь, в это время проиходило на фоне. Итак, мой брат просыпается от звонка своего друга. — Леха, а ты че, на выборах? — Ты че, блядь, какие выборы? Мы ж с тобой через час в Туапсе едем. — Ага, — и кладет трубку. Через несколько минут. — Леха, а у тебя брат есть? Отвечает, что да. Еще через некоторые время звонят ему люди из Сургута. Причем здесь Сургут? В Сургуте есть то, чем живет вся наша необъятная страна — нефть. И какие-то люди, которые на месте получают от этой нефти себе на хлеб с маслом и икрой, почему-то выбрали Апшеронск как место, куда эти деньги можно инвестировать. Именно они отстроили хутор Николаенко. Это такая местная рублевка, которую все почему-то предпочитают не замечать. Хотя на самом деле не замечают ее потому, что тупые очень. Я помню, как учителей из нашей школы водили на экскурсию в местную школу, а те потом возвращались к нам и начинали нам морали читать о том, какие мы мудаки, и что много мусорим, а вокруг тридцатой школы ни одной соринки. Пиздец какой-то. Ну так вот, когда тебе надо порешать какие-то дела — ты не идешь в нашу сраную администрацию, а решаешь все дела через вот этих вот славных людей. Бизнес моего братишки тоже оказался завязан на них. Ну не местным же нищеебам дома строить, так? Люди просят угомонить меня немного. Брату ничего не остается, кроме как позвонить мне. Потом я ему признался, что на его просьбу я положил хуй. Он мне признался, что примерно на это и расчитывал, лишь бы я там совсем цирк не устраивал. Тем временем из местной администрации выезжает десант в направлении моего дома. Дома у меня злая собака да мамка, которая слегка страдает от похмелья и отдыхает в дальней комнате. Несолоно хлебавши десант уезжает и повторяет попытку через пару часов. У мамки там все знакомые, та слегка удивлена. «О, чего это вы в гости приехали? Марта, а ну иди на место!..» В общем, усаживаются они у меня в доме и начинают беседовать. Мол, так и так, ваш сын на участок наблюдателем от Прохорова приперся. Разговаривают очень вежливо и виновато. Попутно выдают замечательные фразы, большая часть которых, к сожалению. история не сохранила. — А этот Прохоров, он у него что, кумир? Или такое: — Ну вы же понимаете, что будет, если к власти придут ненужные люди! Мамка ржет и объясняет, что, мол, хватит хуйню нести, а про мое наблюдательство она ничего не знает. Десант уезжает. А Путин таки набрал 60 с чем-то процентов на моем участке.