Девятьсот лет просторы России, порождавшие в поверхностном восприятии ощущение душевного размаха, удали и воли, были немой ретортой рабства.

Девятьсот лет уходила Россия от диких лесных поселений, от чадных курных изб, от скитов, от бревенчатых палат к уральским заводам, к донецкому углю, к петербургским дворцам, Эрмитажу, к могучей своей артиллерии, к своим тульским металлургам и токарям, к фрегатам и паровым молотам.

В поверхностном восприятии рождалось однозначное ощущение растущего просвещения и сближения с Западом.

Но чем больше становилась схожа поверхность русской жизни с жизнью Запада, чем более заводской грохот России, стук колес ее тарантасов и поездов, хлопанье ее корабельных парусов, хрустальный свет в окнах ее дворцов напоминали о западной жизни, тем больше росла тайная пропасть в самой сокровенной сути русской жизни и жизни Европы.

Бездна эта была в том, что развитие Запада оплодотворялось ростом свободы, а развитие России оплодотворялось ростом рабства.

История человека есть история его свободы. Рост человеческой мощи выражается прежде всего в росте его свободы. Свобода не есть осознанная необходимость, как думал Энгельс. Свобода прямо противоположна необходимости, свобода есть преодоленная необходимость. Прогресс в основе своей есть прогресс человеческой свободы. Да ведь и сама жизнь есть свобода, эволюция жизни есть эволюция свободы.

Русское развитие обнаружило странное существо свое - оно стало развитием несвободы. Год от года все жестче становилась крестьянская крепость, все таяло мужичье право на землю, а между тем русские наука, техника, просвещение все росли да росли, сливаясь с ростом русского рабства.

Рождение русской государственности было ознаменовано окончательным закрепощением крестьян: упразднен был последний день мужицкой свободы - двадцать шестое ноября - Юрьев день.

Все меньше становилось "вольных", "бродячих" людей, все множилось число холопов, и Россия стала выходить на широкий путь европейской истории. Прикрепленный к земле стал прикреплен к хозяину земли, потом и к служивому человеку, представлявшему государство и войско; и хозяин получил право суда над крепостным, а потом и право московской пытки (так ее называли четыре века назад) - это подвешивание за связанные за спиной руки, битье кнутом. И росла русская металлургия, ширились лабазы, крепло государство и войско, разгоралась заря русской воинской славы, ширилась грамотность.

Могучая деятельность Петра, основоположника русского научного и промышленного прогресса, связалась со столь же могучим прогрессом крепостного права. Петр приравнял крепостных, сидевших на земле, к холопам - дворовым, обратил "гулящих" людей в крепостных. Он закрепостил "черносошных" на севере и "однодворцев" на юге. Помимо помещичьего крепостного права, при Петре зацвело государственное крепостное право - оно помогало Петрову просвещению и прогрессу. Петру казалось, что он сближает Россию с Западом, да так и было оно, но пропасть, бездна между свободой и несвободой все росла и росла.

И вот пришел блистательный век Екатерины, век дивного цветения русских искусств и русского просвещения, век, когда русское крепостное право достигло своего высшего развития.

Так тысячелетней цепью были прикованы друг к другу русский прогресс и русское рабство. Каждый порыв к свету углублял черную яму крепостничества.

Девятнадцатый век - особый век в жизни России.

В этот век заколебался основной принцип русской жизни - связь прогресса с крепостничеством.

Революционные мыслители России не оценили значение совершившегося в девятнадцатом веке освобождения крестьян. Это событие, как показало последующее столетие, было более революционным, чем события Великой Октябрьской социалистической революции: это событие поколебало тысячелетнюю основу основ России, основу, которой не коснулись ни Петр, ни Ленин: зависимость русского развития от роста рабства.

После освобождения крестьян революционные лидеры, интеллигенция, студенчество бурно, со страстной силой, с самоотверженностью боролось за неведомое Россией человеческое достоинство, за прогресс без рабства. Этот новый закон был полностью чужд русскому прошлому, и никто не знал, какова же станет Россия, если она откажется от тысячелетней связи своего развития с рабством, каков же станет русский характер?

В феврале 1917 года перед Россией открылась дорога свободы. Россия выбрала Ленина.

Огромна была ломка русской жизни, произведенная Лениным. Ленин сломал помещичий уклад. Ленин уничтожил заводчиков, купцов.

И все же рок русской истории определил Ленину, как ни дико и странно звучит это, сохранить проклятие России: связь ее развития с несвободой, с крепостью.

Лишь те, кто покушается на основу основ старой России - ее рабскую душу, - являются революционерами.

И так сложилось, что революционная одержимость, фанатическая вера в истинность марксизма, полная нетерпимость к инакомыслящим привели к тому, что Ленин способствовал колоссальному развитию той России, которую он ненавидел всеми силами своей фанатичной души.

Действительно трагично, что человек, так искренне упивавшийся книгами Толстого и музыкой Бетховена, способствовал новому закрепощению крестьян и рабочих, превращению в холуев из государственной людской выдающихся деятелей русской культуры, подобных Алексею Толстому, химику Семенову, музыканту Шостаковичу.

Спор, затеянный сторонниками русской свободы, был наконец решен - русское рабство и на этот раз оказалось непобедимо.

Победа Ленина стала его поражением.

Но трагедия Ленина была не только русской трагедией, она стала трагедией всемирной.

Думал ли он, что в час совершенной им революции не Россия пойдет за социалистической Европой, а таившееся русское рабство выйдет за пределы России и станет факелом, освещающим новые пути человечества.

Россия уже не впитывала свободный дух Запада, Запад зачарованными глазами смотрел на русскую картину развития, идущего по пути несвободы.

Мир увидел чарующую простоту этого пути. Мир понял силу народного государства, построенного на несвободе.

"Птица тройка..." "Русской душе, всечеловеческой и всесоединяющей, вместить в нее с братской любовью всех наших братьев, а в конце концов, может быть, и изречь окончательное слово великой общей гармонии, братского окончательного согласия всех племен по Христову евангельскому закону..." "Тогда мы естественно займем свое место среди народов, которым предназначено действовать в человечестве не только в качестве таранов, но и в качестве идей" "Не так ли и ты, Русь, что бойкая необгонимая тройка, несешься? Дымом дымится под тобой дорога, гремят мосты..."

И тут же Чаадаев гениально различил поразительную черту русской истории: "...колоссальный факт постепенного закрепощения нашего крестьянства, представляющий собой не что иное, как строго логическое следствие нашей истории".

Неумолимое подавление личности неотступно сопутствовало тысячелетней истории русских. Холопское подчинение личности государю и государству. Да, и эти черты видели, признавали пророки России.

И вот наряду с подавлением человека князем, помещиком, государем и государством - пророки России сознавали невиданную западным миром чистоту, глубину, ясность, Христову силу души русского человека. Ей, русской душе, и пророчили пророки великое и светлое будущее. Они сходились на том, что в душе русских идея христианства воплощена в безгосударственной, аскетической, византийской, антизападной форме, и что силы, присущие русской народной душе, выразят себя в мощном воздействии на европейские народы, очистят, преобразуют, осветят в духе братства жизнь западного мира, и что западный мир доверчиво и радостно пойдет за русским всечеловеком. Эти пророчества сильнейших умов и сердец России обхединялись одной общей им роковой чертой. Все они видели силу русской души, прозревали ее значение для мира, но не видели они, что особенности русской души рождены несвободой, что русская душа - тысячелетняя раба. Что даст миру тысячелетняя раба, пусть и ставшая всесильной?

Все победы партии и государства связаны с именем Ленина. Но и все жестокое, что совершалось в стране, трагическим образом принимал на свои плечи Владимир Ильич.
Его революционной страстью, его речами, статьями, его призывами подтверждались и события в деревне, и 1937 год, и новое чиновничество, и новое мещанство, и труд заключенных.
И постепенно, с годами, словно исподволь менялись черты ленинского лица, менялся облик студента Володи Ульянова, молодого марксиста Тулина, сибирского ссыльного, революционера-эмигранта, публициста, мыслителя Владимира Ильича Ленина, облик человека, провозгласившего эру мировой социалистической революции, создателя революционной диктатуры в России, ликвидировавшего все революционные партии, кроме одной, казавшейся ему самой революционной, ликвидировавшего Учредительное собрание, представительствовавшее от всех классов и партий послереволюционной России, и создавшего Советы, где, по его мысли, представительствовали одни лишь революционные рабочие и крестьяне. Менялись ленинские черты, знакомые по портретам, менялся облик первого председателя Советского правительства Владимира Ильича Ульянова - Ленина.
Ленинское дело продолжалось, и облик умершего Ленина невольно обогащался теми чертами, которыми обогащалось начатое им дело.
Он был интеллигентом, он вышел из трудовой интеллигентной семьи, его сестры, его братья, были трудовыми революционными интеллигентами, его старший брат, Александр, народоволец, стал героем и святым мучеником революции.
Авторы воспоминаний говорят о том, что, уже будучи вождем революции, создателем партии, главой Советского правительства, он был неизменно прост. Он не курил и не пил, наверное, ни разу в жизни не обругал он человека нецензурным матерным словом. Его досуг, отдых были по-студенчески чисты - музыка, театр, книга, прогулка. Его одежда была неизменно демократична, почти бедна.
Неужели вот он, что в мятом галстуке и в стареньком пиджаке ходил в театр на галерку, слушал "Аппассионату", читал и перечитывал "Войну и мир", он, милый сердцу матери, любимый сестрами, Володя, стал основоположником государства, украсившим высшим орденом своим - орденом Ленина - грудь Ягоды, Ежова, Берии, Меркулова, Абакумова.
Награждение Лидии Тимашук орденом Ленина состоялось в годовщину смерти Владимира Ильича - свидетельствовало ли оно, что ленинское дело иссякло или, наоборот, что дело его торжествует?
Шли годы пятилеток, шли десятилетия, огромные события, полные раскаленной современности, дымясь, застывали глыбами, схваченные цементом времени, обращались в историю Советского государвства.

...Века уж дорисуют, видно,
Недорисованный портрет:

Понимал ли поэт трагический смысл того, что написал о Ленине? Отмеченные биографами и воспоминателями черты его характера, казавшиеся основными, чаровавшие миллионы сердец и умов, оказались случайными для хода истории; история государства российского не отобрала эти человечные и человеческие черты характера Ленина, а отбросила их как ненужный хлам. Истории государства не понадобились ни ленинское слушание "Аппассионаты" с ладонью, приложенной к глазам, ни преклонение перед "Войной и миром", ни скромный ленинский демократизм, ни его сердечность и внимательность к малым сим, секретарям, шоферам, ни его разговоры с крестьянскими детьми, ни его милое отношение к домашним животным, ни его сердечная боль, когда Мартов из друга превратился во врага.
А все, вынесенное за скобки, как временное, случайное, возникшее в силу особых обстоятельств подполья и ожесточения борьбы первых советских лет, оказалось непреходящим, определяющим.
Вот та самая черта ленинского характера, не отмеченная воспоминателями, которая определила указание произвести обыск у умирающего Плеханова, те черты, которые определили полную нетерпимость к политической демократии, они-то и развились.
Заводчик, купец, вышедший из мужиков, живя в своем особняке, путешествуя на собственной яхте, сохраняет черты своего крестьянского характера - любовь к кислым щам, к квасу, к грубому меткому народному слову. Маршал, в расшитом золотом мундире, хранит любовь к махорочной самокрутке, помнит простой юмор солдатских изречений.
Но значат ли эти черты и память в судьбах заводов, в жизни миллионов людей, связанных трудом и судьбой с заводами, движением акций и движением войск?
Не любовью к щам и махорочной самокрутке завоевывается капитал и слава генералов.
Одна из воспоминательниц описывает, как в Швейцарии отправилась в горы на воскресную прогулку с Владимиром Ильичом. Задыхаясь от крутого подъема, поднялись они на вершину, уселись на камне. Казалось, взгляд Владимира Ильича впитывал каждую черточку горной альпийской красоты. Молодая женщина с волнением представляла себе, как поэзия наполняет душу Владимира Ильича. Вдруг он вздохнул и произнес: "Ох, и гадят нам мешьшевики".
Это милый эпизод сказал кое-что о натуре Ленина: вот на одной чаше весов божий мир, вот на второй чаше партийное дело.
Октябрь отобрал те черты Владимира Ильича, которые понадобились ему, Октябрю, отбросил ненужные.
На протяжении истории русского революционного движения черты народолюбия, присущие многим русским революционным интеллигентам, чья кротость и готовность на муку не имели, кажется, себе равных со времен древнего христианства, смешались с чертами прямо противоположными, но также присущими многим русским революционным преобразователям - презрением и неумолимостью к человеческому страданию, преклонением перед абстрактным принципом, решимостью истреблять не только врагов, но и своих товарищей по делу, едва они хоть в чем-нибудь отойдут от понимая этих абстрактных принципов. Сектантская целеустремленность, готовность подавлять живую, сегодняшнюю свободу ради свободы измышленной, нарушать житейские принципы морали ради принципа грядущего давали о себе знать в характере Пестеля, и в характере Бакунина, и Нечаева, и в некоторых высказываниях и поступках народовольцев.
Нет, не только любовь, не одно лишь сострадание вели подобных людей путем революции. Истоки этих характеров лежат далеко, далеко в тысячелетних недрах России.

Прошли годы, улеглись туман и пыль, мешавшие разглядеть то, что совершалось. То, что представлялось хаосом, безумием, самоистреблением, стечением нелепых случайностей, то, что своей таинственной, трагической бессмысленностью сводило людей с ума, постепенно стало обозначаться, как четкие, ясные и выпуклые черты новой жизни, новой деятельности.
Судьба поколения революции начала раскрываться по-новому, логически, а не мистически. Только теперь Иван Григорьевич стал охватывать умом новую судьбу страны, рожденную на костях погибшего поколения.
Это большевистское поколение сформировалось в дни революции, в пору гегемонии идей мировой коммуны, голодных вдохновенных субботников. Оно приняло на себя наследство мировой и гражданской войны - разруху, голод, сыпной тиф, анархию, бандитизм; оно устами Ленина заявило, что есть партия, способная вывести Россию на новый путь. Оно приняло, не поколебавшись, на себя наследство сотен лет русского произвола, при котором десятки поколений рождались и уходили, зная лишь одно право - крепостное.
Большевистское поколение времен гражданской войны участвовало под водительством Ленина в разгроме Учредительного собрания и в уничтожении революционно-демократических партий, боровшихся против русского абсолютизма.
Большевистское поколение гражданской войны не верило в ценность свободы личности, свободы слова и печати в рамках буржуазной России.
Оно, как и Ленин, считало куцыми, ничтожными те свободы, о которых мечтали многие революционные рабочие и интеллигенция.
Молодое государство сокрушило демократические партии, расчищая дорогу для советского строительства. В конце двадцатых годов эти партии были полностью ликвидированы, люди, сидевшие при царе в тюрьмах, вновь ушли в тюрьмы, пошли на каторгу.
В тридцатом году поднялся топор всеобщей коллективизации.
Но вскоре топор поднялся вновь. На этот раз удар пришелся по поколению гражданской войны. Малая часть этого поколения сохранилась, но душа его, его вера в мировую коммуну, его революционная романтическая сила ушли с теми, кто был уничтожен в 1937 году. Те, что остались и продолжали жить и работать, пристраивались к новому времени, к новым людям.
Новые люди не верили в революцию, они не были детьми революции, они были детьми созданного ею государства.
Новому государству не нужны стали святые апостолы, исступленные, одержимые строители, верующие последователи. Новому государству даже не слуги стали нужны, а всего лишь служащие. И тревога государства состояла в том, что его служащие иногда оказывались очень уж мелким, к тому же жуликоватым народцем.
Террор и диктатура поглотили своих создателей. И государство, казавшееся средством, оказалось целью! Люди, создавшие это государство, думали, что оно средство осуществления их идеала. А оказалось, что их мечты, идеалы были средством великого и грозного государства. Государство из слуги превратилось в угрюмого самодержца. Не народу нужен был террор в девятнадцатом году, не народ уничтожил свободу печати и слова, не народу понадобилась гибель миллионов крестьян, крестьяне и есть большая часть народа, не народ набил тюрьмы и лагеря в 1937 году, не народу понадобились истребительные высылки в тайгу крымских татар, калмыков, балкарцев, обрусевших болгар и греков, чеченцев и немцев Поволжья, не народ уничтожил свободу сеять, право на рабочую стачку, не народ совершил чудовищные накидки на себестоимость товаров.
Государство сделалось хозяином, национальное из формы перешло в содержание и стало сутью, изгнало социалистическое в оболочку, в фразеологию, в шелуху, во внешнюю форму. С трагической очевидностью определился святой закон жизни: свобода человека превыше всего; в мире нет цели, ради которой можно принести в жертву свободу человека.

Как было? После раскулачивания очень площади упали и урожайность стала низкая. А сведения давали - будто без кулаков сразу расцвела наша жизнь. Сельсовет врет в район, район - в область, область - в Москву. И докладывают про счастливую жизнь, чтобы Сталин порадовался: в колхозном зерне вся его держава купаться будет. Поспел первый колхозный урожай, дала Москва цифры заготовки. Все как нужно: центр - областям, области - по районам. И нам дали в село заготовку - и за десять лет не выполнить! В сельсовете и те, что не пили, со страху перепились. Видно, Москва больше всего на Украину понадеялась. Потом на Украину и больше всего злобы было. Разговор-то известный: не выполнил - значит, сам недобитый кулак.
Конечно, поставки нельзя было выполнить - площади упали, урожайность упала, откуда же его взять, море колхозного зерна? Значит - спрятали! Недобитые кулаки, лодыри. Кулаков убрали, а кулацкий дух остался. Частная собственность у хохла в голове хозяйка.
Кто убийство массовое подписал? Я часто думаю - неужели Сталин? Я думаю, такого приказа, сколько Россия стоит, не было ни разу. Такого приказа не то что царь, но и татары, и немецкие оккупанты не подписывали. А приказ - убить голодом крестьян на Украине, на Дону, на Кубани, убить с малыми детьми. Указание было забрать и семенной фонд весь. Искали зерно, как будто не хлеб это, а бомбы, пулеметы. Землю истыкали штыками, шомполами, все подполы перекопали, все полы повзламывали, в огородах искали. У некоторых забирали зерно, что в хатах было, - в горшки, в корыта ссыпаны. У одной женщины хлеб печеный забрали, погрузили на подводу и тоже в район отвезли.
Днем и ночью подводы скрипели, пыль над всей землей висела, а элеваторов не было, ссыпали на землю, а кругом часовые ходят. Зерно к зиме от дождя намокло, гореть стало - не хватило у советской власти брезента мужицкий хлеб прикрыть.
А когда еще из деревень везли зерно, кругом пыль поднялась, все в дыму: и село, и поле, и луна ночью. Один с ума сошел: горим, небо горит, земля горит! Кричит! Нет, небо не горело, это жизнь горела.

Может быть, в других областях по-иному было, а в нашей именно так шло. Начали арестовывать только глав семейств. Большинство взяли таких, кто при Деникине служил в казачьих частях. Аресты одно ГПУ делало, тут актив не участвовал. Первый набор весь расстреляли, никто не остался в живых. А тех, что арестовали в конце декабря, продержали в тюрьмах два-три месяца и послали на спецпереселение. А когда отцов арестовывали, семей не трогали, только делали опись хозяйства, и семья уж не считалась владеющей, а принимала хозяйство на сохранение.
Область спускала план - цифру кулаков в районы, районы делили свою цифру сельсоветам, а сельсоветы уже списки людей составляли. Вот по этим спискам и брали. А кто составлял? Тройки. Мутные люди определяли - кому жить, кому смерть. Ну и ясно - тут уж всего было - и взятки, и из-за бабы, и за старую обиду, и получалось иногда - беднота попадала в кулаки, а кто побогаче откупался.
А теперь я вижу, не в том беда, что, случалось, списки составляли жулье. Честных в активе больше было, чем жулья, а злодейство от тех и других было одинаковое. Главное, что все эти списки злодейские, несправедливые были, а уж кого в них вставить - не все ли равно. И Иван невинный, и Петр невинный. Кто эту цифру дал на всю Россию? Кто этот план дал на все крестьянство? Кто подписал?
Отцы сидят, а в начале тридцатого года семьи стали забирать. Тут уж одного ГПУ не хватило, актив мобилизовали, все свои же люди знакомые, но они какие-то обалделые стали, как околдованные, пушками грозятся, детей кулацкими выродками называют, кровососы, кричат, а в кровососах со страху в самих ни кровинки не осталось, белые, как бумага. А глаза у актива, как у котов, стеклянные. И ведь в большинстве свои же. Правда: околдованные - так себя уговорили, что касаться ничего не могут, - и полотенце поганое, и за стол паразитский не сядут, и ребенок кулацкий омерзительный, и девушка хуже воши. И смотрят они на раскулачиваемых, как на скотину, на свиней, и все в кулаках отвратительное - и личность, и души в них нет, и воняет от кулаков, и все они венерические, а главное - враги народа и эксплуатируют чужим трудом. А беднота, да комсомол, и милиция - это все Чапаевы, одни герои, а посмотреть на этот актив: люди, как люди, и сопливые среди них есть, и подлецов хватает.

...Равноправие женщины с мужчиной утверждено не на кафедрах и не в трудах социологов... Ее равноправие доказано не только в фабричной работе, не в полетах в космос, не в огне революции - оно утверждено в истории России ныне, присно и во веки веков крепостным, лагерным, эшелонным, тюремным страданием.
Перед лицом крепостных веков, перед лицом Колымы, Норильска, Воркуты женщина стала равноправна мужчине.
Лагерь подтвердил и вторую, простую, как заповедь, истину: жизнь мужчин и женщин неделима.
Сатанинская сила в запрете, в плотине. Вода ручьев и рек, стиснутая плотиной, проявляет тайную, темную силу свою. Эта затаенная сила, скрытая в милом плеске, в солнечных бликах, в колыхании кувшинок, вдруг обнаруживает неумолимую злобность воды - крушит камень, с безумной скоростью стремит лопасти турбины.
Безжалостна мощь голода, едва плотина отделяет человека от его хлеба. Естественная и добрая потребность в пище превращается в силу, уничтожающую миллионы жизней, заставляющую матерей поедать своих детей, силу жестокости и озверения.
Запрет, отделяющий лагерных женщин от мужчин, корежит их тела и души.
Все в женщине - ее нежность, ее заботливость, ее страсть, ее материнство - хлеб и вода жизни. Все это рождается в женщине оттого что на свете есть мужья, сыновья, отцы, братья. Все это наполняет жизнь мужчины потому, что есть жена, мать, дочь, сестра.
Но вот в жизнь входит сила запрета. И все простое, доброе, хлеб и питьевая вода жизни, вдруг открывает низменную злобность и тьму свою.
Подобно волшебству насилие, запрет неминуемо обращают внутри человека доброе в недоброе.
...Между уголовным женским и уголовным мужским лагерем лежала полоса пустынной земли - ее называли огнестрельной зоной, - пулеметы вели огонь, едва на ничейной земле появлялся человек. Уголовники переползали на брюхе огнестрельную зону, прокапывали ходы, лезли под проволоку, лезли на проволоку, а те, кому не повезло, оставались лежать с простреленными головами и перешибленными ногами. Это напоминало безумный, трагический ход нерестящейся рыбы по рекам прегражденным плотинами.
Когда в зловещие, режимные лагеря к женщинам, долгими годами не видевшим лица мужчин, не слышавшим мужского голоса, попадали по наряду слесаря, плотники, их терзали, умучивали, убивали до смерти. Мужчины-уголовники боялись этих лагерей, где счастьем считалось коснуться рукой плеча мертвого мужика, боялись идти туда и под охраной огнестрельного оружия.
Угрюмая, темная беда коверкала каторжных людей, превращала их в нелюдей. На каторге женщины принуждали женщин к неестественному сожительству. В женских каторжных бараках создавались нелепые характеры - женщины-коблы, с сиплыми голосами, с размашистой походкой, с мужскими замашками, в брюках, заправленных в солдатские кирзовые сапоги. А рядом возникали потерянные жалкие существа - ковырялки.
Коблы пили чифир, курили махру, под пьяную руку избивали своих лживых, легкомысленных подруг, но и охраняли их силой кулака и силой ножа от обиды и грубых чужих притязаний. Этот трагичный, уродливый мир отношений и был любовью в каторжном лагере. Он был страшен, он не порождал смеха, соленых разговоров, а один лишь ужас в душах воров и убийц.
Любовное исступление каторги не знало таежных расстояний, не знало проволоки, каменных стен вахты, БУРовских замков, перло на волкодавов-овчарок, на лезвие ножа, под пулю охраны. Так с вылезшими из орбит глазами, с перешибленными хребтами прет в нерест тихоокеанская рыба, расшибаясь на скалах и булыгах горных стремнин и водопадов.
И тут же лагерные люди хранили любовь жен и матерей, а лагерные невесты-"заочницы", которые никогда не видели и никогда не увидят своих заочно выбранных лагерных женихов, были готовы на любую пытку ради верности обездоленному лагерному избраннику, ради выдуманной туфты.
Кое-что простится человеку, если в грязи и зловонии лагерного насилия он все же человек.

Это был террор не против преступников, а против тех, кто, по мнению карательных органов, имел несколько большую вероятность стать ими. Отличались от подобных заключенных люди, действительно враждебные Советской власти, боровшиеся против нее: старики эсеры, меньшевики, анархисты либо сторонники самостийности Украины, Латвии, Эстонии, Литвы, а во время войны бандеровцы.
Советские заключенные считали их своими врагами и все же восхищались людьми, посаженными за дело.
В режимном лагере Иван Григорьевич встретил подростка-школьника Борю Ромашкина, приговоренного к десяти годам заключения, он действительно сочинял листовки, обвинявшие государство в расправах над невинными людьми, действительно печатал их на пишущей машинке, действительно расклеивал их ночью на стенах московских домов. Боря рассказывал Ивану Григорьевичу, что во время следствия на него приходили смотреть десятки сотрудников министерства госбезопасности, среди них было несколько генералов - всех интересовал паренек, посаженный за дело. И в лагере Боря был знаменит: все его знали, о нем спрашивали заключенные из соседних лагерей. Когда Ивана Григорьевича этапировали за 800 километров в новый лагерь, он в первый же вечер услышал рассказ о Боре Ромашкине - молва о нем кочевала по Колыме.
Но удивительно было: люди, приговоренные за дело, за действительную борьбу против Советского государства, считали, что все политические зеки невинны, все без изъятия достойны свободы. А те, что сидели "по туфте", по выдуманным, липовым делам, а таких были миллионы, склонны были амнистировать лишь самих себя и старались доказать действительную вину липовых шпионов, кулаков, вредителей, оправдать жестокость государства.

Людей на воле Ивану Григорьевичу помогли понять лагерные люди. На воле он увидел и жалкую слабость, и жестокость, и жадность, страх, те же, что в лагерных бараках. Люди были одинаковы. Он жалел их.
А в романах и поэмах советские люди, как и в средневековом искусстве, выражали идею церкви, божества; они провозглашали истинного бога, человек существовал не сам по себе, а ради бога, существовал, чтобы славить бога и его церковь. А некоторые писатели, выдавая ложь за правду, с особой тщательностью воспроизводили подробности одежды, обстановки, поселяя среди живых декораций своих выдуманных богоищущих героев.
И на воле, и в лагере люди не хотели признать, что они равны в своем праве на свободу. Некоторые правые уклонисты считали себя невинными, но оправдывали репрессии к левым уклонистам. Левые и правые уклонисты не любили шпионов - тех, кто переписывался с заграничными родственниками, тех, чьи обрусевшие родители носили польские, латышские и немецкие фамилии.
Сколько бы ни говорили крестьяне, что они работали всю жизнь своими руками, - политические им не верили: "Знаем, зря бы не стали раскулачивать бедняков".
Иван Григорьевич говорил бывшему командиру-красногвардейцу, соседу по нарам:
- Вы-то сами всю жизнь преданы идее большевизма, герой гражданской войны, а вот сидите по обвинению в шпионаже.
Тот ему отвечал:
- Со мной произошла ошибка, со мной особая статья, нельзя даже сравнивать.
Когда уголовные, избрав жертву, начинали ее истязать и грабить, одни политические отворачивались, другие сидели с тупыми, застывшими лицами, третьи убегали, четвертые притворялись спящими, натягивали на головы одеяла.
Сотни заключенных, среди них находились бывшие военные, герои, оказывались беспомощными против нескольких уголовников. Уголовники бесчинствовали, считали себя патриотами, а политических "фашистов" - врагами родины. Люди в лагере были подобны сухим песчинкам, каждая сама по себе.
Один считал, что ошибка совершена лишь по отношению к нему, а вообще "зря не сажают".
Другие рассуждали так: мы на воле считали, что зря не сажают, а теперь на собственной шкуре поняли, что сажают зря. Выводов из этого они никаких не делали и покорно вздыхали.
Тощий, дергающийся работник Коминтерна молодежи, талмудист и диалектик объяснял Ивану Григорьевичу, что никаких преступлений против партии он не совершал, но органы правы, арестовав его как шпиона и двурушника, - не совершив преступления, он все же принадлежит к слою, враждебному партии, слою, порождающему двурушников, троцкистов, оппортунистов на практике, нытиков и маловеров.
Умный лагерный человек, в прошлом областной партийный работник, как-то разговорился с Иваном Григорьевичем.
- Лес рубят, щепки летят, а партийная правда остается правдой, она выше моей беды, - и он указал на себя рукой, добавил: - Я и полетел щепкой при рубке леса.
Он растерялся, когда Иван Григорьевич сказал ему:
- Так в том-то и беда, что лес рубят. Зачем рубить его?

Придя на вокзал, Иван Григорьевич почувствовал, что больше ни к чему бродить по ленинградским улицам. Он стоял в холодном высоком вокзальном здании и думал.
И, может быть, кое-кто из людей, проходивших мимо угрюмого старика, глядевшего на черную доску-расписание, подумал: вот он стоит, лагерный русский человек на распутье, гадает, выбирает дорогу.
Нет, он не выбирал дороги.
Десятки следователей на протяжении его жизни понимали, что он не был ни монархистом, ни эсером, ни эсдеком, не участвовал ни в троцкистской, ни в бухаринско-рыковской оппозиции. Он не принадлежал ни к новой, ни к старой церкви, ни к адвентистам седьмого дня.
На вокзале, думая о тяжелых днях в Москве и Ленинграде, он вспомнил разговор с лежавшим рядом с ним на лагерных нарах царским артиллерийским генералом. Старик говорил: "Никуда я из лагеря не пойду - тепло, люди знакомые, кто даст сахару кусок, кто из посылки пирожка".
Такие старики не раз встречались ему, - они уже не хотели уходить из лагеря, тут был их дом, еда в заведенный час, подачки добрых соседей, тепло печурки.
Правда же, куда им было уходить, - одни хранили в обызвествленных глубинах своих сердец воспоминание о сиянии царскосельских люстр, о зимнем солнце Ниццы; другие помнили Менделеева, приходившего по-соседски пить чай в их семью, молодого Блока, вспоминали Скрябина и Репина; третьи хранили во все еще теплом пепле память о Плеханове, Гершуни, Тригони, о друзьях великого Желябова. Бывали случаи, когда отпущенные на свободу старики просились обратно в лагерь, жизненный вихрь сбивал их с дрожащих, слабых ног, огромные города пугали их безлюдием, холодом.
Ивану Григорьевичу хотелось вновь прийти за проволоку, разыскать всех, кто привык к теплому тряпью, к миске с баландой, к барачной печке. Ему хотелось сказать им: "Действительно, страшно на воле!"
И он рассказал бы потерявшим силу старикам, как пришел к родному человеку, как подошел к дому, где жила любимая им женщина, как столкнулся с университетским товарищем, предложившим ему помощь. И он сказал бы лагерным старым людям, что нет выше счастья, чем слепым, безногим выползти на брюхе из лагеря и умереть на воле, хотя бы в десяти метрах от проклятой проволоки.

Товарищ обвинитель и вы, господа присяжные заседатели! Товарищ прокурор сказал моему подзащитному, что он отклонился от ответа - признает ли он себя хоть в какой-либо мере виновным. Но и вы ведь ему не ответили - в чем причина нашей общей, поголовной податливости? Может быть сама природа человека породила доносчиков, сексотов, информаторов стукачей? может быть, их порождают железы внутренней секреции, хлюпающая кашица в кишечнике, грохот желудочных газов, слизистые оболочки, деятельность почек, они рождаются из безглазых и безносых инстинктов питания, самосохранения, размножения?
Ах, не все ли равно - виноваты ли стукачи или не виноваты, пусть виноваты они, пусть не виноваты, отвратительно то, что они есть. Отвратна животная, растительная, минеральная, физико-химическая сторона человека. Вот из этой-то слизистой, обросшей шерстью, низменной стороны человеческой сути рождаются стукачи. Государство людей не рождает. Стукачи проросли из человека. Жаркий пар госстраха пропарил людской род, и дремавшие зернышки взбухли, ожили. Государство - земля. Если в земле не затаились зерна, не вырастут из земли ни пшеница, ни бурьян. Человек обязан лично себе за мразь человеческую.
Но знаете ли вы, что самое гадкое в стукачах и доносителях? Вы думаете, то плохое, что есть в них?
Нет! Самое страшное то хорошее, что есть в них, самое печальное то, что они полны достоинств, добродетели.
Они любящие, ласковые сыновья, отцы, мужья... На подвиги добра, труда способны они.
Они любят науку, великую русскую литературу, прекрасную музыку, смело и умно некоторые из них судят о самых сложных явлениях современной философии, искусства...
А какие среди них встречаются преданные, добрые друзья! Как трогательно навещают они попавшего в больницу товарища!
Какие среди них терпеливые, отважные солдаты, они делились с товарищем последним сухарем, щепоткой махорки, они выносили на руках из боя истекающего кровью бойца!
А какие среди них есть даровитые поэты, музыканты, физики, врачи, какие среди них умельцы - слесари, плотники, те, о которых народ с восхищением говорит: золотые руки.
Вот это-то и страшно: много, много хорошего в них, в их человеческой сути.
Кого же судить? Природу человека! Она, она рождает эти вороха лжи, подлости, трусости, слабости. Но она ведь рождает и хорошее, чистое, доброе. Доносчики и стукачи полны добродетели, отпустите их по домам, но до чего мерзки они: мерзки со всеми добродетелями, со всем отпущением грехов... Да кто же это так нехорошо пошутил, сказав: человек - это звучит гордо?
Да, да, они не виноваты, их толкали угрюмые, свинцовые силы. На них давили триллионы пудов, нет среди живых невиновных... Все виновны, и ты, подсудимый, и ты, прокурор, и я, думающий о подсудимом, прокуроре и судье.
Но почему так больно, так стыдно за наше человеческое непотребство?

Под страшным секретом Николаю Андреевичу однажды рассказали, что врачей казнят всенародно на Красной площади, после чего по стране, видимо, прокатится волна еврейских погромов и что к этому времени приурочивается высылка евреев в тайгу и в Каракумы на строительство Туркменского канала. Эта высылка будет предпринята в защиту евреев от справедливого, но беспощадного народного гнева.
В этой высылке скажется вечно живой дух интернационализма, который, понимая гнев народа, все же не может допустить массовых самосудов и расправ.
Как и все, что совершалось в стране, и это стихийное возмущение против кровавых преступлений евреев было заранее задумано, запланировано. Вот так же задумывались Сталиным выборы в Верховный Совет - заранее собирались объективки, назначались депутаты, а затем уж планово шло стихийное выдвижение кандидатов, агитация за них, и наконец наступали всенародные выборы. Вот так же назначались бурные митинги протеста, взрывы народного гнева и проявления братской дружбы, вот так же за много недель до праздничных парадов утверждались репортажи с Красной площади: "В эту минуту я гляжу на мчащиеся танки..." Вот так же заранее назначалась личная инициатива Изотова, Стаханова, Дуси Виноградовой, массовые вступления в колхозы, назначались и отменялись легендарные герои гражданской войны, назначались требования рабочих выпускать займы, требования работать без выходных, вот так же назначалась всенародная любовь к вождю, заранее назначались тайные агенты заграницы, диверсанты, шпионы, а затем уж в процессе сложных перекрестных допросов подписывались протоколы, в которых еще недавно не подозревавшие о своей принадлежности к контрреволюционному охвостью бухгалтеры, инженеры, юрисконсульты признавались в многогранной террористической шпионской деятельности. Вот так же назначались великие писатели, любимые народом, вот так же назначались тексты писем, которые матери деревянными голосами зачитывали перед микрофоном, обращаясь к своим сыновьям солдатам; вот так же планировался заранее патриотический порыв Ферапонта Головатого; вот так же назначались участники свободных дискуссий, если почему-либо нужны были свободные дискуссии, заранее составлялись и согласовывались речи участников этих свободных дискуссий.
И вдруг пятого марта умер Сталин. Эта смерть вторглась в гигантскую систему механизированного энтузиазма, назначенных по указанию райкома народного гнева и народной любви.
Сталин умер беспланово, без указаний директивных органов. Сталин умер без личного указания самого товарища Сталина. В этой свободе, своенравии смерти было нечто динамитное, противоречащее самой сокровенной сути государства. Смятение охватило умы и сердца.
http://lib.ru/PROZA/GROSSMAN/techet.txt

Консолидация советской власти не могла считаться завершенной до решения проблемы Учредительною собрания. Решение о созыве Учредительного собрания, свободно выбранного всеми гражданами страны для определения будущего политического строя России, было принято Временным правительством. «Лучшие русские люди, — писал М. Горький, — почти сто лет жили идеей Учредительного собрания». Свою кампанию против Временного правительства большевики вели, в частности, под лозунгом зашиты Учредительного собрания, обвиняя правительство в том, что оно «мешает хозяину русской земли сказать свое властное слово». 4 апреля, едва приехав в Россию, Ленин с возмущением заявлял: «Мне приписывают взгляд, будто я против скорейшего созыва Учредительного собрания!!! Я бы назвал это бредовыми выражениями, если бы десятилетия политической борьбы не приучили меня смотреть на добросовестность оппонентов, как на редкое исключение.

Выборы в Учредительное собрание — самые свободные в истории России — состоялись уже после Октябрьского переворота. Состав Учредительного собрания: социалистические партии — 59,6% (в том числе эсеры 40,4%, меньшевики 2,7%), большевики — 24%, буржуазные партии — 16,4% определил отношение к нему правящей партии. Отношение резко отрицательное. Тем не менее, 5 января 1918 года Учредительное собрание было созвано. Управляющий делами СНК, друг Ленина и руководитель так называемой 75 комнаты (зародыша советских карательных органов), Владислав Бонч-Бруевич рассказывает о «веселом разговоре» в «заранее приготовленных для Владимира Ильича» комнатах Таврического дворца накануне первого заседания Учредительного собрания: «Если мы сделали такую глупость, что пообещали всем собрать эту говорильню, мы должны ее открыть сегодня, но когда закроем, об этом история пока помалкивает», — смеясь ответил Владимир Ильич одному из товарищей, который настойчиво вопрошал, когда же, когда будет открыто Учредительное собрание».[9] Для того, чтобы депутаты русского парламента знали, кому принадлежит власть, Бонч-Бруевич ввел в Таврический дворец «надежнейший отряд матросов» — 200 моряков. Выходило, примерно, по одному моряку на двух депутатов, что полностью компенсировало отсутствие у большевиков большинства. «Я заметил, — рассказывает Бонч-Бруевич, стоявший вместе со своими моряками в зале, — что двое из них, окруженные своими товарищами, брали Чернова на мушку, прицеливаясь из винтовки». Бонч-Бруевич посоветовал не убивать председателя Учредительного собрания, добавив, что Ленин этого не разрешает. «Ну что же? Раз папаша говорит, что нельзя, так нельзя, — заявил мне за всех один из матросов». «Папаша», как ласково называли матросы Ленина, считал в этот момент достаточным Учредительное собрание разогнать; Ленин собрал — членов правительства, «быстро обменявшись мнениями, все пришли к единогласному мнению, что эта говорильня решительно никому не нужна... Решили — собрание не прерывать, дать возможность всем вволю наболтаться, но на другой день не возобновлять заседания, объявить Учредительное собрание распущенным, а депутатам предложить вернуться к себе по домам».

Провокаторство, внедрение своих агентов в ряды революционных партий, было излюбленным оружием охранного отделения. С помощью Азефа охранке удалось нанести тяжелейший удар партии эсеров. Но отношение тайной полиции к партии большевиков было особенным. Главной ее заботой было недопущение объединения социал-демократов в единую организацию. Такое объединение представлялось ей серьезнейшей угрозой режиму. Поэтому фракция Ленина, ставшая с 1912 года партией, делавшая все, чтобы объединения не допустить, высоко ценилась Департаментом полиции. Политика хронического раскола, которую вел Ленин, полностью совпадала с планами охраны. В особом циркуляре предлагалось начальникам всех «розыскных учреждений безотлагательно внушить подведомственным им секретным сотрудникам, чтобы они, участвуя в разного рода партийных совещаниях, неуклонно и настойчиво проводили и убедительно отстаивали идею полной невозможности какого бы то ни было органического слияния этих течений (в РСДРП), и в особенности объединения большевиков с меньшевиками». На этой позиции, начиная с 1903 года, стоял Ленин.

Особое отношение к большевистской партии выражается даже в словесном портрете Ленина в Департаменте полиции, заканчивавшемся словами: «наружностью производит впечатление приятное». Полиция настолько проникается духом революционной борьбы, что начинает широко использовать партийный жаргон. Об одном из течений РСДРП Департамент полиции неодобрительно замечает: «склонно к оппортунизму». Недовольство вызывают у полиции и нарушения партийной дисциплины. 24 июня 1909 года Департамент полиции сообщает начальнику московского охранного отделения: «Члены Большевистского центра Богданов, Марат и Никитич (Красин) перешли к критике Большевистского центра, склонились к отзовизму и ультиматизму и, захватив крупную часть похищенных в Тифлисе денег, начали заниматься тайной агитацией против Большевистского центра вообще и отдельных его членов в частности. Так, они открыли школу на острове Капри, у Горького». Создается впечатление, что похищение в Тифлисе денег волнует Департамент полиции гораздо меньше, чем «отзовизм и ультиматизм», а также «критика Большевистского центра», т.е. Ленина. Жандармский генерал А. Спиридович, отмечая пользу, которую приносили полиции секретные агенты, признавал, однако, что их работа «нередко служила на пользу партии и шла во вред правительству». Ленин, давая 26 мая 1917 года показания по делу Малиновского следователю Чрезвычайной комиссии, утверждал что польза, принесенная провокатором партии, была больше причиненного им вреда. Ленин был несомненно прав. Малиновский произносил в Думе антиправительственные речи, написанные Лениным и отредактированные вице-директором Департамента полиции Виссарионовым. Редактор Виссарионов не мог изменить смысла текста автора Ленина.

«Горе побежденным», — говорили еще древние римляне. Горе побежденным означало, и означает, не только истребление побежденных или превращение их в рабов. Оно означало, и означает, что победитель пишет историю победоносной» войны, овладевает прошлым, овладевает памятью. Джордж Орвелл, единственный, быть может, западный писатель, понявший глубинную суть советского мира, создал формулу четкую и беспощадную: тот, кто контролирует прошлое, тот контролирует будущее. Но английский писатель не был первым. До него первый русский историк-марксист М. Н. Покровский утверждал: история есть политика, опрокинутая в прошлое.

С древнейших времен историю писали победители. История Советского Союза не просто еще один пример, подтверждающий правило. Здесь в наивысшей степени история сознательно и последовательно была поставлена на службу власти. После Октябрьского переворота происходит не только национализация средств производства, национализируются все области жизни. И прежде всего — память, история.

Память делает человека человеком. Лишенный памяти, человек превращается в бесформенную массу, из которой те, кто контролирует прошлое, могут лепить все, что им угодно. Граф Бенкендорф писал: «Прошедшее России было удивительно, ее настоящее более, чем великолепно, что же касается ее будущего, то оно выше всего, что может нарисовать себе самое смелое воображение». Именно с этой точки зрения, полагал он, «русская история должна быть рассматриваема и писана».

Первый шеф корпуса жандармов был твердо убежден в справедливости этой точки зрения. А. М. Горький, учивший: «Нам необходимо знать все, что было в прошлом, но не так, как об этом уже рассказано, а так, как все это освещается учением Маркса-Энгельса-Ленина-Сталина» — был твердо убежден в необходимости этой точки зрения. Фундаментальное учение Маркса-Энгельса-Ленина-Сталина, как бы опираясь на благие пожелания графа Бенкендорфа, сумело лишить народ памяти. На протяжении нескольких послереволюционных лет была разработана техника манипулирования прошлым, контроля над историей, неизвестная ранее человечеству. Манипулируется и контролируется, как российское прошлое — история России и входивших в состав империи народов, так и советское прошлое — история СССР. Впрочем, история СССР, государственного объединения, возникшего в 1922 г., начинается в советских учебниках с истории государства Урарту. Таким образом, судя по этим учебникам, триумфальное шествие к сияющим вершинам зрелого социализма началось у подножья озера Ван в 9-м веке до нашей эры.

Многие западные историки, на словах отвергающие официальную точку зрения советской историографии, в действительности принимают ее. Истоки 1917 г. они ищут в неурядицах киевских князей, в татарском иге, в жестокости Ивана IV и беспощадности Петра I, в разорванных Анной Иоановной в 1730 г. «кондициях», ограничивающих монархическую власть, или в подписании Петром III в 1761 г. манифеста о дворянской вольности. Уход в далекое прошлое позволяет советским историкам доказывать, что мечту о социализме лелеяли еще смерды Юрия Долгорукого, а московский князь Иван Калита готовил будущий расцвет столицы первой в мире страны победившего социализма. Уход в далекое прошлое позволяет западным историкам тянуть прямую линию от Ивана Васильевича к Иосифу Виссарионовичу, от Малюты Скуратова к Юрию Андропову, легко доказывая таким образом, что Россия — со скифских времен — неудержимо шла к Октябрьской революции и советской власти. Ибо — таков национальный характер русского народа. Нигде больше, по мысли этих ученых, подобное невозможно.
http://www.litmir.co/br/?b=236347&p=1

По совету @kerrigan на сходке начал читать http://royallib.com/read/stivenson_nil/anafem.html#0

Л о г и к (Старому господину). Вот вам пример силлогизма. У кошки четыре лапы. У Фрико и Исидора у каждого по четыре лапы. Следовательно, Фрико и Исидор — кошки.
С т а р ы й г о с п о д и н (Логику). У моей собаки тоже четыре лапы.
Л о г и к (Старому господину). Следовательно, это кошка.
С т а р ы й г о с п о д и н (после долгого размышления). Значит, логически выходит, моя собака — кошка.
…
Л о г и к (Старому господину). А вот вам еще силлогизм. Все кошки смертны. Сократ смертен. Следовательно, Сократ — кошка.
С т а р ы й г о с п о д и н. И у него четыре лапы. А ведь верно, моего кота как раз и зовут Сократ.
Л о г и к. Вот видите...
С т а р ы й г о с п о д и н (Логику). Значит, Сократ был кошкой!
Л о г и к (Старому господину). Так нам сейчас доказала логика.
http://www.lib-drama.narod.ru/ionesco/nosorog.html

Возопил сатана: “Покарай мя, боже! Признаюсь — виноват, вел себя негоже. Я грешил, сколько мог, я не верил слепо. Покарай меня, бог, и возьми на небо!”

Отозвался святой Иоанн Предтеча: “Что вопишь, как чумной? Али делать неча? Ты смотри не дури — с нами шутки плохи. Ну, давай, говори. Только без подвоху!”

Говорит сатана: “Господин Креститель! (А по отчеству как — позабыл, простите!) Я нахал, я подлец и разбойник тоже! Но теперь — вот вам крест!— буду я хорошим!”

Иоанн загрустил: “Бедный ты, болезный! Видит бог, я б хотел быть тебе полезным! Разделяю сполна, сокрушен, растроган! Но пойми, сатана, все во власти бога!”

Возопил сатана, господа восславил. Отозвался ему сам апостол Павел: “Что вам нужно, мой друг? Говорите смело. Чем могу — помогу. Изложите дело”.

Говорит сатана: “Господин апостол! Много я нагрешил, напроказил вдосталь. А теперь — мочи нет, так хотелось мне бы хоть на старости лет вознестись на небо!”

“Это все, дорогой?— лросиял апостол.— Ну, тогда не беда, все решится просто. Кто из нас не грешит? Словом, вам помогут. Если бог разрешит: все во власти бога”.

Возопил сатана, очи к небу поднял. Отозвался ему Николай Угодник: “Вам кого? Самого? Наш всевышний занят. Ничего, ничего, разберемся сами!”

Говорит сатана: “Господин Угодник! Я невежа, гордец, старый греховодник. Но теперь осознал, как все это скверно!” Сатана зарыдал: подкачали нервы.

Николай постоял, помолчал немного и сказала “Бог простит, все во власти бога. Слезы лить ни к чему, это все излишне. В общем, быть по тому, как решит всевышний”,

И вскричал сатана: “Ну и дьявол с вами! Не хотите пустить — проживем и сами! Тут не хватит и ног — обойти всю свору! Не так страшен сам бог, как его контора!”

Мор уничтожил народ Эгины, и когда Зевс спохватился, на острове остались одни муравьи. Они были маленькие, совсем незаметные и потому уцелели во время бедствия.

Но для такого бога, как Зевс, муравьи тоже кое-что значат. Он подал знак, и муравьи превратились в людей — в настоящих людей, высоких, стройных и сильных. И назвал Зевс людей мирмидонянами, потому что они произошли от муравьев.

Это были честные люди, исполнительные и трудолюбивые. Но по старой муравьиной привычке они ходили согнувшись, низко опустив голову, так, как будто над ними висел сапог.

Зевсу было стыдно за них, и он гремел:

— Люди, будьте людьми! Люди, будьте людьми!

Но от этого окрика они пригибались к земле еще ниже.

А Зевс все гремел и гремел в небесах. Старый, наивный бог, он не понимал простой истины: можно превратить муравьев в людей, но сделать людей людьми — это богам не под силу.

http://www.oldsf.ru/staraya-gvardiya/feliks-krivin/bozhestvennye-istorii.html

Альвин Лоусон из Калифорнийского государственного университета в Лонг-Бич провел опыт с восьмью субъектами, отобрав людей, прежде не замеченных в повышенном интересе к НЛО. Испытуемых ввели в гипноз и в этом состоянии сообщили им, что они подверглись похищению: их увезли на космический корабль, и там инопланетяне их исследовали. Затем этих людей просили описать свой опыт. Детали, которые они сообщали, причем с легкостью и без нажима, ничем не отличались от рассказов «похищенных». Разумеется, Лоусон провел внушение кратко и напрямую, но во многих случаях психотерапевты, специально занимающиеся «похищениями», тоже что-то внушают своим пациентам: кто больше, кто меньше, исподволь, бессознательно.

Согласно сообщению Лоренса Райта психиатр Джордж Гэнэвей как-то раз под гипнозом убедил легко внушаемую пациентку, что в ее воспоминаниях о некоем определенном дне имеется провал в пять часов. Затем он заговорил о ярком свете, появившемся у нее над головой, и женщина тут же сообщила, что это НЛО и пришельцы. Психиатр спросил, не производились ли над ней опыты, и получил в ответ развернутый рассказ о похищении инопланетянами. После сеанса, просмотрев видеозапись этого разговора, женщина признала, что речь шла о сновидении, которое психиатр уловил в тот момент, когда оно формировалось. Тем не менее она еще не раз возвращалась к сюжетам этого «сновидения» на протяжении следующего года.

Психолог из Университета штата Вашингтон Элизабет Лофтус убедилась, что и без гипноза можно убедить человека в том, что он якобы что-то видел. Типичный эксперимент: людям показывают видеозапись автомобильной аварии. Затем их расспрашивают об увиденном, одновременно осторожно подбрасывая им ложную информацию. Например, как бы между делом упоминается знак «стоп», хотя в записи он не фигурировал. Когда испытуемым объясняют, каким образом они вдались в обман, некоторые яростно протестуют, настаивая, что отчетливо помнят этот знак. Чем больше времени пройдет между просмотром фильма и моментом, когда будет выдана ложная информация, тем легче осуществляется подтасовка. Лофтус приходит к выводу, что «воспоминания больше похожи на постоянно редактируемый сюжет, нежели на свод первичной, раз навсегда отложившейся информации».

Можно привести много других примеров, в том числе ложные воспоминания взрослого о том, как малышом он потерялся в торговом центре. Стоит подбросить ключевую идею, и пациент сам нарастит на нее плоть и добавит убедительные детали. Достаточно немногих намеков и вопросов, особенно в условиях психотерапевтического сеанса, чтобы возникли отчетливые, хотя и полностью вымышленные воспоминания. Память легко подделать. Ложные воспоминания удается укоренить даже в сознании людей, вовсе не считающих себя легковерными.

Стивен Сеси из Корнелльского университета вместе с коллегами убедился, что особенно восприимчивы к внушению (как того и следовало ожидать) маленькие дети. Если первоначально ребенок отвечает на вопрос верно и говорит, что никогда не попадал рукой в мышеловку, то позднее вспоминает это событие весьма отчетливо, снабжая его множеством самостоятельно придуманных подробностей. Если ребенку сообщают, что с ним, когда он был мал, произошло то-то и то-то, со временем он начинает без сопротивления признавать эти привитые ему воспоминания. Просматривая видеозаписи бесед с детьми, даже профессионалы с трудом отличают ложные воспоминания от истинных. Есть ли у нас основания считать, что взрослые безусловно непогрешимы?

Президент Рональд Рейган провел Вторую мировую войну в Голливуде, но это не мешало ему увлеченно повествовать о собственном участии в освобождении узников нацистского концентрационного лагеря. Он жил в мире кино и, видимо, перепутал фильм с реальными воспоминаниями, которых у него не было. Во время обеих предвыборных кампаний Рейган рассказывал об отваге и самоотверженности солдат Первой мировой, которые всем нам служат примером, вот только сюжет он приводил не из жизни, а из фильма «Крыло и молитва» (A Wing and a Prayer) — этот фильм и на меня произвел сильное впечатление, когда я посмотрел его в девять лет. В выступлениях Рейгана можно найти немало примеров такого рода. И нетрудно догадаться, какими опасностями грозит миру неумение политических, военных или религиозных лидеров или же ведущих ученых отличать факт от фантазии.

Юристы специально готовят свидетелей к даче показаний. Зачастую им велят повторять свой рассказ снова и снова, пока не получится «правильно», чтобы они запомнили и воспроизвели на суде именно ту историю, которую затвердили в кабинете адвоката. Стираются опасные нюансы, подчас эта повесть в существенных деталях расходится с тем, что произошло на самом деле, но свидетели (как удобно!) могут забыть даже о том, что их воспоминания подверглись такой обработке.

Эти особенности приходится учитывать, оценивая общественное влияние рекламы и пропаганды. И мы также видим, что психотерапевты должны с большой осторожностью подходить к сюжетам о похищении инопланетянами, тем более что беседа с пациентом, как правило, происходит спустя много лет после предполагаемого события: во время сеанса терапевт рискует сам «подсадить» или как минимум выбрать сюжет, который и будет ему рассказан.

Возможно, наши воспоминания — это обрывки подлинных событий, вшитые в ткань нашего воображения. Умелый «портной» сошьет запоминающуюся историю, которую будет легко воспроизвести. Сами по себе, не привязанные ни к каким ассоциациям, эти обрывки труднее извлечь. Чем-то схоже с научным методом в целом: отдельные данные запоминаются, анализируются и объясняются в рамках цельной теории. Впоследствии легче припомнить теорию, чем эти данные.

// Всё как я говорил. Память — воображение, все источники лгут, прошлого нет.